Неточные совпадения
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз бабушку, боюсь, что ее
убьют, и кричу, зову. Она не идет, а пьяный
дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
В Париж ездил, денег там видимо-невидимо
убил, там бы, может, и все просадил, да после
дяди еще наследство получил и вернулся из Парижа; так здесь уж и добивает остальное.
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А
дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше от него!.. Он
убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
— Да ты что языком-то колотишь? Вы с
дядей Васей коровью смерть
убили, [То есть
убили мужика или бабу, подозревая, что они пустили по ветру порчу, от которой падает скот. У нас был один такой убийца. (Примеч. автора.)] оттого и сюда пришли.
— Пять лет, — отвечал Ханефи на вопрос Лорис-Меликова. — Я из одного аула с ним. Мой отец
убил его
дядю, и они хотели
убить меня, — сказал он, спокойно из-под сросшихся бровей глядя в лицо Лорис-Меликова. — Тогда я попросил принять меня братом.
— Я не
убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! — продолжал
дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он был несправедлив ко мне в этом случае.
— Фома, Фома! — вскричал
дядя. — Не
убивай меня этим воспоминанием! Я уж говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду. Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать наше счастье! Твои плоды, Фома!..
— Гирей-хану верить можно, его весь род — люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай
дядю, я тебя худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, всё пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то
убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить — верь, а без ружья спать не ложись.
— Да что,
дядя, разве от этого тебя не
убили? Може так.
На лице его написано было: «Бог дал счастье,
убил зверя; теперь
дядя нужен стал».
— Ты вот ничего не видал,
дядя, а я
убил зверя, — сказал Лукашка, спуская курок и вставая неестественно спокойно.
— Гей, казаки!
Дядю не
убей, — послышался спокойный бас, и, раздвигая камыши,
дядя Ерошка вплоть подошел к нему.
— Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, — его отец и
дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, — сказал он мне однажды, — плохо сделали мы с тобой. Слова ничего не стоят, когда говоришь их волку!» Я подумал: «Лукино может
убить». Было жалко парня и его добрую семью. А я — одинокий, бедный человек. Тогда только что померла моя мать.
У Якова потемнело в глазах, и он уже не мог слушать, о чём говорит
дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему
убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?
— Родила я сыночка — отняли его у меня, а меня загнали сюда, и не могу я здесь быть! Они говорят — помер ребёночек мой; дядя-то с тёткой говорят, опекуны мои. Может, они
убили, подкинули его, ты подумай-ка, добрый мой! Мне ещё два года во власти у них быть до законного возраста, а здесь я не могу!
Константин. Ну, Ольга, стоило бы
убить тебя; а теперь я тебе в ножки поклонюсь. По твоей милости
дядя помирает без завещания, и я теперь полный хозяин всему этому.
Покойный
дядя был страстный любитель псовой охоты. Он ездил с борзыми и травил волков, зайцев и лисиц. Кроме того, в его охоте были особенные собаки, которые брали медведей. Этих собак называли «пьявками». Они впивались в зверя так, что их нельзя было от него оторвать. Случалось, что медведь, в которого впивалась зубами пиявка,
убивал ее ударом своей ужасной лапы или разрывал ее пополам, но никогда не бывало, чтобы пьявка отпала от зверя живая.
Петр. А вот что,
дядя Аким, тоже ведь этим девкам верить нельзя. А малый-то жив. Ведь он вот он! Послать его да спросить толком, правда ли? Он души не
убьет. Покличьте малого-то!
Дашутка, пока была в тюрьме, пополнела; на суде она не понимала вопросов, которые задавали ей, и сказала только, что когда
дядю Матвея
убивали, то она очень испугалась, а потом ничего.
Жандарм на допросе показал прямо, что Матвея
убили Яков и Аглая, чтобы не делиться с ним, и что у Матвея были свои деньги, и если их не оказалось при обыске, то, очевидно, ими воспользовались Яков и Аглая. И Дашутку спрашивали. Она сказала, что
дядя Матвей и тетка Аглая каждый день бранились и чуть не дрались из-за денег, а
дядя был богатый, так как он даже какой-то своей душеньке подарил девятьсот рублей.
— Именно вот так мы и думаем, так и веруем: все люди должны быть товарищами, и надо им взять все земные дела в свои руки. Того ради и прежде всего должны мы самих себя поставить в тесный строй и порядок, — ты,
дядя Михайло, воин, тебе это надо понять прежде других. Дело делают не шумом, а умом, волка словом не
убьёшь, из гнилого леса — ненадолго изба.
Отец поглядел в окно, увидал коляску, взял картуз и пошел на крыльцо встречать. Я побежал за ним. Отец поздоровался с
дядей и сказал: «Выходи же». Но
дядя сказал: «Нет, возьми лучше ружье, да поедем со мной. Вон там, сейчас за рощей, русак лежит в зеленях. Возьми ружье, поедем
убьем». Отец велел себе подать шубку и ружье, а я побежал к себе, наверх, надел шапку и взял свое ружье. Когда отец сел с
дядей в коляску, я приснастился с ружьем сзади на запятки, так что никто не видал меня.
— Да, да, она пройдет, наверное, пройдет, только вы не презирайте меня, Нина. О, я вырасту и буду храбрым. Я пойду в горы, найду Абрека, если он не погиб в реке, и
убью его из винтовки
дяди. Вы увидите, что я это исполню… Только это будет не скоро!
В легенде личность Гамлета вполне понятна: он возмущен делом
дяди и матери, хочет отомстить им, но боится, чтобы
дядя не
убил его так же, как отца, и для этого притворяется сумасшедшим, желая выждать и высмотреть все, что делается при дворе.
— Это вы сделали? — сказал он, указывая на поломанные сургучи и перья. — Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я
убью первого, кто двинется вперед. — Николинька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было. Пьер был отец — князь Андрей, и отец не имел образа и формы, но он был, и видя его, Николинька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным, бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его. Но
дядя Николай Ильич всё ближе и ближе надвигался на них. Ужас охватил Николиньку и он проснулся.